listva | Про Джипси и славный город Питер

Джипси приехала в Питер, где живут ее уральские друзья, давно ставшие жителями Северной столицы. Вот как все было.

Записано со слов Джипси, потому и от первого лица.

С 12.00 до 14.00
«Сначала все было пристойно: целовансы-обнимансы, мелкие презенты, взаимные неумеренные восхваления и ласковая хула, типа ой чем красишься, отпад, кончай декольте стесняться, две пуговицы расстегни, щас Михась придет и заценит, дай пудру сисейдовскую сюда, тебе муж еще привезет, позорница, ни разу в европах не была, сама ты Дунька, покажь ноги, а я тебе свои, а целлюлита-то мало у нас, пара кв. дециметров буквально, и вообще не видно, если пошлое сцыкушечное мини не носить, а на пленэре мастерски заворачиваться в какое-нибудь, прости господи, парео, я себе шляпку купила с маааленьким перышком, Михась меня в ней пугалом называет, дурак какой, ну-ка примерь, и вправду пугало, тогда я тебе ее подарю, в Маааскве вашей пугал много, еще одно пусть будет, а мне любимый из Якутии кольцо с бриллиантами привез, только надо было еще лупу в довесок прикупить, иначе не разглядишь ни за что, звездная пыль какая-то, но целых их восемь, камушочечков-то, Марыська в ответ нагло сверкает одним, но крупным, я затыкаюсь, дай померить, и вон то с чОрным булыжником тоже…»

С 15.00 до 17.00
«Короче. Потом было сидение на кухне третьего этажа дома на ул. Дыбенко: Марыська сновала, как подорванная, между плитой и холодильником, я сидела сложа ручки и ножка на ножку, потому что никагда-низашто на чужой кухне ничего не делаю, причем сразу предупреждаю, как только заявлюсь (а заявляюсь я крайне редко, в гостях обычно кормят, а мне после легкой закуски сразу хочется лечь на диван или даже на пол с ковром и подушечкой непременно, а не все это принимают и понимают, и так лежать вплоть до десерта и кофе, все промежуточные блюда я пропускаю): я в маленьком черном платье, у меня маникюр и восемь колец на шести пальцах, а потому не хочу мыть тарелки и крошить, ужас, крутое яйцо. Справедливости ради замечу, что хозяйственно бесчинствовать на свою кухню я гостей не пускаю, только если покурить, поаперитивничать, потрындеть и чтобы не мешались. Я ленива и малопригодна к приготовлению какой-нибудь кулебяки в пять этажей, салата Калигула или некоего съедобного панно «Морская битва» (форель, фаршированная судаком, креветками, маслинами, декорированная раками, овощами, зеленью и лимоном, ну надо же!), а потому обхожусь незамысловатой пищей – куски мяса, куры или рыбы без излишеств, сунул в пакет или обмотал фольгой и в духовку – и все! – главное зелени, маслин и сыру на столе побольше. Посуду мою исключительно сама и даже если глубокая ночь: утром у меня всегда скверное настроение, видеть юзаные тарелки, а также конфетти и сигаретный пепел на полу мне крайне отвратительно, вот и устраиваю подлунные уборки а ля женераль…»

С 17.00 до 17.30
«Поскольку я приехала к M&M без любимого мужа, то меня долго зажимал в углу между вешалкой и обувной тумбой Марыськин муж Михась, бывший рисователь плакатов по ТБ, неидейный хиппи, фарцовщик и водитель Москвича 407, а ныне средней руки деятель культуры и искусств на битом жизнью Ниссане, денег мало, но есть. Зажимал под одобрительные вопли Марыси, между прочим, поскольку были времена, когда мы спали (не подумайте чего плохого! Тогда в стране сЭкса как бы не было, тем паче свального) впятером на одном матрасе, аки дети невинные, правда-правда. Потом, отдышавшись и обстукавшись об тумбу, мы немного полаялись по поводу моей исчезающей талии и его почти полностью облетевших кудрей, два раза эх. Я победила, потому что мерялась рулеткой, незаметно втягивая живот, и тыкала сантиметрами доказательно, а ему нечего было считать, ну разве в пределах двух-трех десятков волосков от ушей и ниже».

С 18.00 – до Джипси-не-помнит-до-скольки
«А к вечеру подвалила компания из бывшей хиппофарцы, ныне сплошь порядочных, числом всего четыре рыла, почему так мало рыл, а потому что потери безвозвратные уже случались, увы, а некоторые вообще живут в другом полушарии, предатели идеалов. Потери были горькими и нелепыми: пан Юрек, светлый мальчик, волосы как лен и голубые глаза – я звала его Юрочка-снегурочка, а он обижался и смотрел сердито, – умер, не дожив до возраста Христа, в реквизиторской заштатного театрика, перебрав с бухлом сомнительного качества. Дядя Боб, богатырского вида даже в подростковом возрасте, мог бы стать певцом, поскольку обладал впечатляющим баритоном, педагог музучилища на него молилась: самородок! – но не уловил момент перехода безобидной фарцы в криминал, а потому сгинул где-то в Сибири, никто ничего о нем не знает и поныне. Элли разбилась на мотоцикле, долго лежала в больницах, мы с ней не раз прощались мысленно и в печали. Слава небу, осталась жива, но в инвалидном кресле, читает русские сказки канадским внукам – потому что как бы по подсказке свыше успела родить прекрасных близнецов в 19 лет, первая среди наших девочек, а в 41 и села на тот мотоцикл, крепко обняв спину любимого мужа, чуть меньше, чем Элли и близнецов, обожавшего свои двухколесные машины-убийцы. Элли не скучает в послеаварийной жизни, переводит с французского и испанского, пишет нам письма и ни о чем уже не жалеет, философиня и полиглот с детства – такой и осталась, и по-прежнему ни в чем не винит своего горе-байкера, который до сих пор ее муж и дед ее канадских внуков»…
(Здесь Джипси разбавила свой рассказ некоторым отступлением, предысторией…)
…«В моем маленьком уральском городке в 70-е была куча гениальных – с нестандартным видением, пересмотрами, трактовками и ниспроверганиями – художников, беллетристов и музыкантов, которые в силу неконтролируемого выпера талантов тащились каждый год (увиливая от рекрутмата разными способами, девочкам было легче) в Северную столицу куда-нибудь поступать (на Москву было принято говорить: фэ! Только Питер, только он!). Трое, кстати, в Питере все-таки остались, живут до сих пор, однако прорвался в храм К&И только Михась, но его полотна на мировые аукционы и в частные коллекции так и не попали, а вот таблички ядовитой краской по качественному железу «Не стой под стрелой!», не исключено, до сих пор где-нибудь прибиты в прокатном цехе.
Разумеется, возвращались гении серо-зеленые от курева, недожрачки, пития и горечи непризнания, одна акварелистка приехала даже беременная на третьем месяце, на четвертом ее взяли замуж-таки, как я рада, как я рада, что попала в Ленинграда!!! Неудачники устраивались господами оформителями и руководителями кружка балалаечников в дома пионеров и клубы строителей, в ожидании очередного абитуровояжа. Пока числились абитурой, а потом долго пребывали в скорби и ярости над свинцовыми водами Невы, – скупали мелкими партиями нехитрый хабар: джинсы, водолазки, нейлоновые кофточки с кошмарными жабо, бисер для фенечек-отголосков Вудстока, очковые оправы а ля Леннон, такими круглешками, диски 33 оборота и катушки с Джоан, Джанис и Бобом, безумным Моррисоном, Спасителем Суперстаром, журнальчики, плакатики, кроссовые тапки для асфальтовых джунглей, пластиковые пакеты многомесячного использования, чуингам и прочую лабуду, без которой жизнь казалась пресной и отвратительной. Травки не было, по крайней мере ее не приносили ко мне в дом, где мы все и собирались (бабушка была весьма демократичная, главред местной коммунистической газеты, стены в сталинском доме звуков не пропускали, форточки были метр на метр, кофе в зернах продавался повсеместно, но никто не покупал, земляки пили зимой чай, летом гриб, а водку всегда, а мы кофЭ и винишко Котнари плюс кубинский ром, который тоже кругом считали блажью, бутылки пылились в кооперативных лавках); так вот, травку не приносили, и хорошо, а то я бы давно лежала где-нибудь под уральской рябинушкой, азартная была дура молодая. Из-за прозрачной кофты враспах и без лифчика, джинсов и наглых деревянных сабо с заклепками меня как-то чуть не выгнали из одного бабского института, вот уроды-то, пришлось на заочку перевестись, потом в другой, ну да сейчас не об этом…
Привозили также и кое-что из «враждебной» лит-ры – ну интеллектуалы же ж, елки-моталки! фрондировали средь Уральских гор втихомолку, – я бойко перепечатывала ее под копирку на старенькой пишмашинке (как-никак с четырех лет по клавишам била лихо, писать ручкой научилась позже, кривенько, по правде говоря, и так до сих пор, даже расписываться толком не умею, сто вариантов, как у подделывателя векселей и завещаний, проще было бы крест ставить, но в банке это не прокатит) – и потом злостно распространяла. Чё-та никто меня не ловил, в подвалах не пытал и не судил комсомольскими судами, видимо еще и потому, что я никогда не была комсомолкой, никто не верит, а это так и есть, стечение обстоятельств. Чуть позже я обзавелась мужем-чекистом, он очень любил почитывать всякие посевы и грани (да чахлые были посевы – Джойс, журнал Химия и жизнь и Салтыков-Щедрин куда как интереснее) и не порицал почему-то. ЧСИР, ясен пень. Читал, кстати, эти цветы зла в сортире, выражая, очевидно, свое званием обязывающее идеологическое презрение. Джинсы я тоже распространяла, по 70 руб. Потом дороже, когда земляки-провинциалы подсели на этот смак».

От Джипси-не-помнит-до-скольки – до серого рассвета
«Все было как в Рамамбехаремамбуре. Дополнительно я показывала пенсионерские асаны и шумное йоговское дыхание, плохо показывала, но зато с чувством превосходства. И еще был мой сольный танец, которому уже столько лет, что даже стыдно, но без него никак: под I wanna be loved by you, just you, nobody else but you… там можно очень секси сползать спиной по стенке, разбросав руки и манерно поводя бедрами, они у меня есть. Вот шеста не было, а жаль, я бы попробовала. Впрочем, Марыся вместо шеста использовала своего деятеля культуры и искусств, а бывшая патлатая хиппоза, а ныне главбух Людмила Степановна (Лю-Лю) – очень худого с тех самых абитуровремен и снова в третий раз холостого Вита, который в начале 80-х специализировался на турецких свитерах и уродских куртках пилот, кои покупали и носили все дураки и дуры, я нет. Не обошлось и без застольных песен, из которых самая душевная – A goddess on a mountain to-о-о-оp, а также про Столько лет одна я иду в гололед, голооолееед, и про Ну и пусть в сердце грусть, пусть ночей не сплю, оу, и мужской нестройный хор про Ты с Алешкой несчастлива-несчастлива, а еще Yesterday, all my troubles seemed so far away, и My sweet Lady Jane When I see you again… Плюс моя любимейшая Когда б имел златые горы, тут я стараюсь солировать, форсирую вокал как Лариса Долина, которая базлает всегда, если есть кого перебазлать, как-то пыталась даже Глорию Гейнор… Хотя песня очень трогательная, особенно когда дойдешь до: И мне сказа-а-ал, стыдясь измены, Ступай обра-а-атно в дом атца. Пакинь, Мари-и-ия, мааайи стены. И пра-а-вадииил меня с крыльца. Блин. Слезы душат».

И на этой слезливой ноте Джипси закончила свой сумбурный рассказ. За что ей большое спасибо